Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]
— Я только что соборовал одного юношу, который умирает недалеко отсюда. Надо помолиться за него, аббат.
Аббат ответил:
— Я помолюсь завтра за обедней. Как его имя?
— Постой… Имя у него южное, довольно мудреное… Жак Эйсет… Да, да, правильно… Жак Эйсет…
Это имя напомнило аббату одного маленького репетитора, которого он знал в Сарландском коллеже. И, не теряя ни минуты, он побежал в гостиницу Пилуа. Войдя в комнату, он увидел меня у дивана, судорожно уцепившегося за руку Жака. Он не захотел меня тревожить и выслал всех из комнаты, сказав, что проведет ночь со мной. Потом, опустившись на колени, он стал молиться и только к утру, встревоженный моей неподвижностью, поднялся с колен, подошел ко мне и назвал себя.
С этой минуты я почти ничего больше не помню. Конец этой ужасной ночи, наступивший за нею день и целый ряд других дней оставили во мне только смутные, неясные воспоминания. В моей памяти образовался большой пробел. Помню, однако, но смутно, словно это было много веков тому назад, нескончаемое шествие по парижской грязи за черными дрогами. Вижу, как я иду с непокрытой головой между Пьеротом и аббатом Жер-маном. Холодный дождь с градом хлещет нам в лицо. Пьерот держит большой зонтик, но держит его так неуклюже и дождь льет так сильно, что ряса аббата совершенно промокла и блестит… А дождь все идет, все идет…
Рядом с нами около дрог — высокий господин весь в черном, с палочкой из черного дерева в руках. Это церемониймейстер, нечто вроде камергера смерти. Как все камергеры, он в шелковой мантии, при шпаге, в коротких штанах и в треуголке… Но… не галлюцинация ли это? Я нахожу, что он ужасно похож на Вио, инспектора Сарландского коллежа. Он такой же длинный, так же склоняет голову набок и каждый раз, когда смотрит на меня, по губам его пробегает такая же фальшивая ледяная улыбка, как и у того ужасного «человека с ключами». Это не Вио, но, может быть, это его тень…
Черные дроги подвигаются, но так медленно, так ужасно медленно… Мне кажется, что мы никогда не дойдем… Но вот, наконец, мы в каком-то саду, в печальном саду, полном желтой грязи, в которой мы вязнем по самые щиколотки… Мы останавливаемся у края большой ямы. Какие-то люди в коротких плащах приносят тяжелый ящик, который нужно в эту яму опустить. Это дело нелегкое. Веревки, затвердевшие от дождя, не скользят. Я слышу, как один из этих людей кричит: «Ногами вперед! Ногами вперед!..» Против меня, по другую сторону ямы, тень Вио, склонив голову набок, продолжает мне улыбаться. Длинная, худая, затянутая в траурные одежды, она вырисовывается на сером фоне неба, подобно большой, мокрой, черной саранче…
Теперь я один с Пьеротом. Мы идем по Монмартр-скому предместью… Пьерот ищет фиакр, но не находит. Я иду рядом с ним, держа шляпу в руке; мне кажется, что я все еще иду за траурными дрогами… По дороге прохожие оглядываются на нас, — на толстяка, который зовет извозчика, громко рыдая, и на юношу, идущего с непокрытой головой под проливным дождем…
Мы идём, все идём… Я устал, голова моя тяжела… Вот наконец Сомонский пассаж, бывший торговый дом Лалуэта с его раскрашенными ставнями, по которым течет зеленая вода… Не заходя в лавку, мы поднимаемся к Пьероту… На лестнице силы изменяют мне. Я опускаюсь на ступеньку. Невозможно идти дальше; голова моя слишком тяжела… Тогда Пьерот берет меня на руки и в то время, как он несет меня к себе, полумертвого, дрожащего от лихорадки, я слышу, как стучит град об оконные стекла и как громко шумит вода, падая из желобов на мощенный камнями двор… Дождь идет… все идет… О, какой дождь!..
Глава XVI КОНЕЦ СНА
Малыш болен… Малыш умирает… На мостовой перед Сомонским пассажем широкая настилка из соломы, которую меняют каждые два дня.
«Там, наверху, умирает какой-нибудь богатый старик»… говорят при виде этой настилки прохожие. Нет! Это умирает не богатый старик, а Малыш… Все врачи приговорили его. Две тифозные горячки в течение двух лет!.. Этого чересчур много для мозжечка колибри! Ну, скорей же! Запрягайте траурные дроги. Пусть саранча готовит свой жезл из черного дерева и траурную улыбку! Малыш болен, Малыш умирает.
Глубокая печаль царит в бывшем торговом доме Лалуэт. Пьерот лишился сна, Черные глаза в отчаянии. Дама высоких качеств яростно перелистывает своего Распайля[63] и молит «святую» камфору сотворить новое чудо, исцелив дорогого больного. Желтая гостиная опустела, рояль безмолвствует, флейта висит на стене… Но что особенно терзает душу — это вид маленькой женщины в черном платье, которая целыми днями сидит в уголке с вязаньем в руках. Ничего не говорит она, только крупные слезы катятся у нее по щекам…
Но в то время, как бывший торговый дом Лалуэт проводит все дни и ночи в слезах, сам Малыш спокойно лежит на большой постели, на пуховой перине, не подозревая о том, сколько слез льется из-за него. Глаза у него открыты, но он ничего не видит; окружающее не доходит до его сознания. Он ничего не слышит — ничего, кроме какого-то глухого шума, смутного гула, как будто у него вместо ушей две морские раковины, из тех больших раковин с розовыми краями, в которых слышится шум моря… Он не говорит, не думает, он точно больной цветок… Только бы лежал у него на голове холодный компресс и кусочек льда во рту — больше ему ничего не надо. Когда лед тает, когда компресс высыхает на его пылающей голове, — он глухо стонет — это весь его разговор.
Так проходит много дней, дней без часов, дней полного хаоса — и вдруг, в одно прекрасное утро Малыш испытывает странное ощущение. Словно его только что вытащили со дна моря. Его глаза видят, уши слышат, он приходит в себя… Мыслительный аппарат, дремавший в одном из уголков его мозга с его тонким, как волосы феи, механизмом, просыпается и приходит в движение; он двигается сначала медленно, потом немного быстрее, затем с бешеной быстротой, — тик! тик! тик! — можно подумать, что все сейчас разлетится вдребезги. Чувствуется, что этот замечательный аппарат создан не для сна и что он желает теперь наверстать потерянное время… Тик! Тик! Тик!.. Мысли скрещиваются и спутываются, как шелковые нити… «Где я, бог мой?.. Что это за постель — такая большая?.. А эти три женщины там у окна, что они делают?.. И это черное платье, которое сидит ко мне спиной, разве я его не знаю?.. Мне кажется, что…»
И чтобы лучше разглядеть это черное платье, которое ему кажется знакомым, Малыш с трудом приподнимается на локте, нагибается, но тотчас же в ужасе откидывается назад… Прямо против него посреди комнаты он видит большой ореховый шкаф со старинными железными украшениями. Он узнает его… Он уже видел его во сне. Тик! Тик! Тик! Мыслительный аппарат начинает двигаться с быстротой ветра… Теперь Малыш вспомнил… Гостиница Пилуа, смерть Жака, похороны, возвращение с Пьеротом под проливным дождем, — он всё теперь вспомнил… всё… Увы! возрождаясь к жизни, несчастный Малыш возрождается для страдания, и первое его слово — стон. Услыхав этот стон, все три женщины, работающие у окна, вздрагивают. Одна из них, самая молодая, встаёт с криком: — Льда! Льда! — подбегает к камину, берет кусочек льда и подносит к губам Малыша. Но Малыш не хочет льда… Он тихонько отталкивает руку, ищущую его губ, — слишком изящную руку для сиделки! — и говорит дрожащим голосом:
— Здравствуйте, Камилла!..
Камилла Пьерот так поражена тем, что умирающий заговорил, что в полном изумлении стоит неподвижно с протянутой рукой, и кусочек прозрачного льда дрожит в ее розовых пальцах.
— Здравствуйте, Камилла! — повторяет Малыш. — Я прекрасно узнал вас, поверьте!.. Голова моя теперь в полном порядке. А вы? Видите ли вы меня?.. Можете вы меня видеть?..
Камилла Пьерот широко раскрывает глаза.
— Вижу ли я вас, Даниэль?.. Ну, разумеется, я вас вижу!..
Тогда, при мысли, что шкаф солгал, что Камилла Пьерот не ослепла, что его сон, страшный сон, не оказался пророческим до конца, Малыш набирается храбрости и решается задать еще несколько вопросов.
— Я был очень болен, не правда ли, Камилла?
— Да, Даниэль, очень больны…
— И я лежу уже давно?..
— Завтра будет три недели…
— Боже мой! Три недели!.. Уже три недели как Мама Жак…
Он не кончает фразы и, рыдая, прячет голову в подушки…
В эту минуту в комнату входит Пьерот с новым доктором (если болезнь продлится, тут перебывает вся медицинская академия), знаменитым доктором Брум-Брумом, который сразу приступает к делу и не занимается застегиванием своих перчаток у изголовья больных. Он подходит к Малышу, щупает пульс, осматривает глаза, язык, потом, обращаясь к Пьероту, говорит:
— Что же вы мне сказки рассказывали?.. Ведь он выздоровел, ваш больной!..
— Выздоровел!?? — повторяет Пьерот, складывая молитвенно руки.
— Настолько выздоровел, что вы немедленно выбросьте весь этот лёд за окошко и дайте вашему больному крылышко цыпленка, которое он запьет Сен-Эмильоном..! Ну, ну, перестаньте отчаиваться, милая барышня, — через неделю этот молодчик, так ловко надувший смерть, будет уже на ногах, — могу вас в этом уверить… А пока, эти дни держите его еще в постели и охраняйте от всяких волнений и потрясений. Это самое главное… Остальное предоставим природе — она лучше умеет ухаживать за больными, чем мы с вами…
